...Если была бы в мире сила, которая вернула бы всех, связанных с
золотом Территории, погибших в маршрутах, сгинувших в "сучьих кутках",
затерявшихся на материке, ушедших в благополучный стандарт "жизни как все",
- все они повторили бы эти годы. Не во имя денег, так как они знали, что
такое деньги во время работы на Территории, даже не во имя долга, так как
настоящий долг сидит в сущности человека, а не в словесных формулировках, не
ради славы, а ради того непознанного, во имя чего зачинается и проходит
индивидуальная жизнь человека. Может быть, суть в том, чтобы при встрече не
демонстрировать сильное оживление, не утверждать, что "надо бы как-нибудь
созвониться и..." Чтобы можно было просто сказать "помнишь?" и углубиться в
сладкую тяжесть воспоминаний, где смешаны реки, холмы, пот, холод, кровь,
усталость, мечты и святое чувство нужной работы. Чтобы в минуту сомнения
тебя поддерживали прошедшие годы, когда ты не дешевил, не тек бездумной
водичкой по подготовленным желобам, а знал грубость и красоту реального
мира, жил как положено жить мужчине и человеку. Если ты научился искать
человека не в гладком приспособленце, а в тех, кто пробует жизнь на своей
неказистой шкуре, если ты устоял против гипноза приобретательства и
безопасных уютных истин, если ты с усмешкой знаешь, что мир многолик и
стопроцентная добродетель пока достигнута только в легендах, если ты веруешь
в грубую ярость {твоей} работы - тебе всегда будет слышен из дальнего
времени крик работяги по кличке Кефир: "А ведь могем, ребята! Ей-богу,
могем!"
День сегодняшний есть следствие дня вчерашнего, и причина грядущего дня
создается сегодня. Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не
ваше лицо обжигал морозный февральский ветер, читатель? Где были, чем
занимались вы все эти годы? Довольны ли вы собой?..
(Олег Куваев "Территория")

"На другой день Алексей, твердый в своем намерении, рано утром поехал к Муромскому, дабы откровенно с ним объясниться. Он надеялся подстрекнуть его великодушие и склонить его на свою сторону. «Дома ли Григорий Иванович?» — спросил он, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского замка. «Никак нет, — отвечал слуга, — Григорий Иванович с утра изволил выехать». — «Как досадно!» — подумал Алексей. «Дома ли по крайней мере Лизавета Григорьевна?» — «Дома-с». И Алексей спрыгнул с лошади, отдал поводья в руки лакею и пошел без доклада.

«Все будет решено, — думал он, подходя к гостиной, — объяснюсь с нею самою». — Он вошел... и остолбенел! Лиза... нет Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платьице, сидела перед окном и читала его письмо; она так была занята, что не слыхала, как он и вошел. Алексей не мог удержаться от радостного восклицания. Лиза вздрогнула, подняла голову, закричала и хотела убежать. Он бросился ее удерживать. «Акулина, Акулина!..» Лиза старалась от него освободиться... «Mais laissez-moi donc, monsieur; mais êtes-vous fou?»— повторяла она, отворачиваясь. «Акулина! друг мой, Акулина!» — повторял он, целуя ее руки. Мисс Жаксон, свидетельница этой сцены, не знала, что подумать. В эту минуту дверь отворилась, и Григорий Иванович вошел.
— Ага! — сказал Муромский, — да у вас, кажется, дело совсем уже слажено...
Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку."

Пушкин
Барышня-крестьянка

Аркадий и Борис СТРУГАЦКИЕ "Трудно быть богом"

Низкий мужской голос напевал-проговаривал беззаботную песню, и целая картина возникала от слияния его хрипловатого тембра, ритмично раскованной музыки и незнакомых слов чужого языка… Как будто беззаботный бродяга, пританцовывая и напевая, идет себе по улице, и беспечность, и радость, и печаль переполняют его, как шампанское; он останавливается на минутку, чтобы отчебучить несколько смешных па, и устремляется дальше пружинным веселым шагом… Вдруг совершенно человеческим голосом заговорила труба, отчетливо повторяя ту мелодию, которую сейчас напевал хрипловатый бас, а следом мягко, иронично передразнил ее саксофон… И так они безмятежно переговаривались в полном согласии со звездами, деревьями в парке и прочим, вольным, независимым и таким обаятельным миром…

Спазм счастливого волнения перехватил вдруг Верино горло.

Она взялась за решетку окна, подтянулась на руках, уперлась коленками в подоконник, прижалась к решетке щекой и, не шевелясь, слушала в ночной тишине проигрыш далекой трубы, фортепиано и саксофона, потешно вторящих хриплому басу, так свободно, смешно и печально поющему о жизни…

Все слилось в этой песне: ее болезнь, выздоровление, наступающее взросление души и внезапно открывшийся новый мир новых людей – как будто они с дядей Мишей идут и идут себе, куда душа пожелает, уже свободные… Идут в те края, где не будет ни матери, ни его запоев, ни тех лет, про которые он не хотел вспоминать… а только улица, ласковое звездное небо и легкий ветерок под хриплый голос саксофона…

Д. Рубина "На солнечной стороне улицы"

Бейбарс тронул рукой лицо. Оно было мокрое. Тихо ступая, подошёл он к тахте и прикрыл девочку накидкой от холода.
Потом Бейбарс пошёл обратно в Зал Приёмов. Беи и эмиры, которым отдал он страну Миср, пили красное александрийское вино. Из высоких золотых чашек пили они, которые берут в пирамидах, и твёрдые коричневые бугры были у них на руках.
Чашка Барата стояла пустая. Бейбарс сам налил её, выпил и вышел в сад. Эмиры молчали, скованные непониманием...
Так умер Бейбарс Эль-Мелик-эд-Дагер, четвёртый бахритский султан, по прозвищу Абуль-Футух, победитель монголов и крестоносцев...

Морис СИМАШКО "Емшан"